[Makha]

Катя пашет неделю между холеных баб,
до сведенных скул.
В пятницу вечером Катя приходит в паб
и садится на барный стул.
Катя просит себе еды
и два шота виски по пятьдесят.
Катя чернее сковороды,
и глядит вокруг, как живой наждак,
держит шею при этом так,
как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко
и улыбается ей хитро.
У Кати в бокале сироп, и водка,
и долька лайма, и куантро.
Не хмелеет; внутри коротит проводка,
дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико,
когда ты кем-то любим.
Вот же время было, теперь, гляди-ка,
ты одинока, как Белый Бим.
Одинока так, что и выпить не с кем,
уж ладно поговорить о будущем и былом.
Одинока страшным, обидным, детским –
отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш.
В брюшине с монету брешь.
В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь.
Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж –
значит, все же чего-то ждешь.
Что ты хочешь – благую весть и на елку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт,
адекватна, если не весела.
Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так,
Кате хуйня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш.
Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.

***

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку.
Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

***

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город».
Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот,
весь желт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада;
рядом с Катей тетка идет в боа.
Мама снова звонит, ну чего ей надо,
«Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно,
словно кто-то с силой стукнул по батарее:
«Я сломала руку. Мне очень больно.
Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова.
«Я сейчас приду, сама тебя отвезу».
Катя в восемь секунд трезва,
у нее ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом.
Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает.
У мамы уже зуб на зуб не попадает.
Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут.
Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут.
Что-то колет, оно не действует, хоть убей.
Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой.
Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой.
Тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых.
Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу.
Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает.
Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор,
из операционной ломится в коридор.
Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле.
Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдет.
Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза.
Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза.
Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето.
Мама всхлипывает «за что мне это, за что».
Надо было маму везти в ЦИТО.
Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча.
Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает.
Мама плакать перестает.
Загипсована правая до плеча и большой на другой руке.
Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя.
Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

***

«Я усталый робот, дырявый бак.
Надо быть героем, а я слабак.
У меня сел голос, повыбит мех,
и я не хочу быть сильнее всех.
Не боец, когтями не снабжена.
Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять.
Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха.
Сделалась суха, ко всему глуха.
Хоть бывает Катька моя лиха,
но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК.
Даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика.
Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет.
Катерина моя не дура. Она поймет».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат.
Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать.
Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить.
То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить.
Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться,
ей лангеты срежут с обеих рук.
Катя дозванивается до собственного начальства,
через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести,
слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал.
Катю кто-то мусолил в потной своей горсти,
а теперь вдруг взял и кулак разжал.
Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве,
смотрит на закаты и на огонь.
Катю медленно гладит по голове
мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

vero4ka
Вводы раставлены произвольно мной...